Кризис… И всё же модернизация! - Иосиф Дискин

Этот крайне важный вывод о развитости индивидуалистского этоса российского крестьянства сильно расходится с позициями тех, кто убежден в глубокой укорененности общины, ее традиционалистских ценностей. С точки зрения автора, общину следует рассматривать как влиятельный институт, поддерживавший традиционное общество путем разнообразных негативных санкций за попытки вырваться за пределы «мира».

Процессы индивидуализации, не подкрепленные ни религиозной этикой, ни секулярными ценностями статуса личности (этот феномен Борис Капустин удачно назвал «безличностным индивидуализмом»), широко распространенные во всем российском обществе, требовали определенной социокультурной компенсации - обращения к одной из универсалистских идеологий.

Это обстоятельство, дополненное охарактеризованной выше спецификой российской социальной трансформации, обусловило высокий статус в России разного рода радикальных социальных идеологий. В свою очередь такой статус, накрепко спаянный с самой базовой моделью социального функционирования, как уже отмечалось, обеспечивал устойчивость идеолого-телеологической парадигмы. Предметом общественных дискуссий в рамках такой социокультурной диспозиции может стать лишь конкретная идеология, но не сама эта парадигма.

Еще одним фактором, обусловливающим поддержание идеолого-телеологической парадигмы в российском обществе, являлся радикальный разрыв в уровне образования его «верхов» и «низов» в период острых трансформационных изменений. Этот разрыв питал высокомерное, презрительное отношение «верхов» к «низам». Малоосновательное высокомерие, в свою очередь, подрывало доверие к каким-либо суждениям «низов» относительно социально-экономических и политических реалий. Возникала порочная обратная связь: осознаваемое непонимание происходящего усиливало нежелание «влезать», чтобы не запутаться еще больше, а нежелание разбираться усиливало и без того немалое непонимание. Вкупе с высоким статусом идеологии, эта ситуация вообще оставляла мало шансов на какую-либо парадигму, кроме идеолого-телеологической.

Здесь следует отметить, что подобные разрывы в уровне образования и социализации в других странах приводили к схожему положению: доминированию телеологических парадигм. Лишь уменьшение соответствующих разрывов открыло дорогу генетическим парадигмам, требующим содержательной обратной связи.

Подводя промежуточные итоги, в качестве важнейших характеристик специфики отечественной трансформации можно выделить:

1) глубокую укорененность идеолого-телеологической парадигмы. В большинстве стран, где реализовывалась такая парадигма, развитие на ее основе было лишь относительно коротким историческим этапом. В России же она стала преобладающей моделью развития;

2) высокий статус идеологии, лежащей в основании соответствующей модели преобразования. В условиях слабого влияния религиозных ценностей радикальные идеологии санкционируют выбор образца социальных институтов, а также становятся критерием оценки их функционирования;

3) слабость этических регуляторов функционирования социально-экономических институтов. Падение регулятивной роли традиционных норм оказалось слабо компенсированным повышением роли универсалистских ценностей и моделей социального действия. Сложился низкий уровень доверия к «безличностным» институтам, основанным на универсалистских ценностях. Это вызывает необходимость в создании иных, внешних или внутренних средств поддержания функционирования социальных институтов;

4) доминирование индивидуалистических моделей социального действия, низкий статус ценности личного достоинства. Это создает предпосылки для существенного роста рационалистической компоненты в деятельности социальных институтов. Одновременно складывание «безличностного индивидуализма» вызывает серьезное противоречие между характером усложняющихся институциональных установлений, с одной стороны, и наличными моделями социального действия - с другой.

В рамках такой модели идеологическая санкция, безусловно, выступала более существенным аргументом при оценке пригодности того или иного института, чем практические соображения. Подобные социальные механизмы выбора модернизационных ориентиров поддерживают сами себя, укрепляют общественный статус идеологии, упрочивают функционирование идеолого-телеологической парадигмы.

Однако не раз в истории России жесткое столкновение идеологических догм с реальностью оборачивалось сильным социокультурным шоком, потрясавшим самые основы государственного устройства. Так, поражения в Крымской и Русско-японской войнах наглядно показали, что за парадным фасадом военной мощи скрывались государственная немощь и разгул коррупции. В обоих случаях были предприняты попытки изменить подход к модернизации: существенно усилить ее генетическую составляющую.

Следует обратить внимание, что обе попытки смены модернизационной парадигмы были сорваны устремлениями представителей радикальных идеологий: социалистической (террор народовольцев, а затем их преемников эсеров, попытка большевистского восстания) и монархическо-консервативной (политика Константина Победоносцева и действия черносотенцев). Однако именно неизменное крушение таких попыток сменить идеолого-телеологическую парадигму выступает, на наш взгляд, подтверждением изложенных выше выводов о специфике отечественной трансформации.

Эти несущие конструкции парадигмального и социокультурного развития страны не претерпели сколько-нибудь существенных изменений в советский период. Более того, представляется, что радикальная революция лишь окристаллизовала их, сделала соответствующие тенденции более явными и последовательными. Здесь, безусловно, сказалось родство революционных интенций и базовых конструкций радикальных модернизационных проектов.

Юрий Левада отмечал: «Революция - побочная дочь главного социального мифа XIX века, мифа о всепобеждающем Прогрессе, авторство которого оспаривали либералы и радикалы, гегельянцы, позитивисты, марксисты, анархисты и др. Концепция Прогресса как поезда, несущегося по рельсам Истории, отдавала революциям функции паровоза (знаменитая формула К. Маркса - “локомотивы истории”)» [46].

При сохранении парадигмальной преемственности следует выделить и произошедшие перемены. Главная из них - смена идеологических ориентиров вместе со сменой основного носителя «религиозных» представлений.

«Существуют разные ответы на вопрос о том, какую жизненно важную проблему решила революция, ради чего она совершалась. Главным вопросом большевизма, по мысли Николая Бердяева, является монополизация им не столько государственной, сколько духовной власти, стремление в лице своей партии быть одновременно и Церковью - атеистической Церковью, церковью без Бога» [47].

Эта новая «религия» была прямой наследницей «интеллигентской религии», «скрещенной» с до предела упрощенным марксизмом. В свою очередь это сыграло трагическую роль в судьбе прежней «интеллигентской религии». Жестокие гонения Октябрьской революции и «красного террора», которые были типологически схожими с расправами прозелитов новой веры с иноверцами, загнали в духовные катакомбы ее «апостолов», но сохранили веру и готовность к миссионерству. С той поры эта религия вновь, как и прежде, стала формировать андеграундную оппозицию, источник нравственно-этического сопротивления режиму.

Духовная победа «коммунистической религии» никогда не была полной. Ее господство распространялось только на социальные слои и группы, являвшиеся продуктами распада российского традиционализма, способными лишь частично воспринять лексику новой идеологии, но не ее подлинные ценности и смысл. В ходе социалистической модернизации в нашей стране сформировались слои, которые, как это теперь очевидно, вполне искренне прониклись новыми «религиозными» идеалами советского социализма, совпадавшими с устремлениями и мироощущением вчерашних крестьян, перед которыми открылись широкие социальные возможности: образование, другой, более комфортный быт, лучшее будущее для детей. Однако эти идеологемы не забирались на «верхние этажи» интеллектуальной жизни страны, где доминировали совершенно иные ценности и представления, скрытые показной лояльностью. В этом смысле в нашей стране, по существу, не было тоталитаризма, несмотря на тоталитарные устремления власти.

Торжество идейного конкурента «интеллигентской религии» было неполным и временным. Новой власти вскоре понадобились плоды прогресса: современные техника, промышленность и администрация. Для этого нужны миллионы образованных людей. Призванные к этой деятельности остатки прежней интеллигенции неизбежно принесли с собой и свою религию. Сильнейшим фактором социальной трансформации стала Отечественная война, которая, перетряхнув традионалистское советское общество, резко продвинула его в сторону индивидуализации, поставив в предельной форме вопросы бытия, вскрывая подлинно значимые ценностные пласты. Оценивая социокультурные последствия Войны, следует выявить меру ее интеграционного воздействия на народы, слои и группы населения. Есть много оснований полагать, что в результате действительно сложилась новая социальная общность, охватившая огромное большинство населения нашей страны. Другое дело - судьба этой общности, факторы, влиявшие на ее интеграцию и на разобщение.